Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.
«Так говорил Заратустра»

Статью с названием «Философия Ницше в свете нашего опыта» когда-то (после проигранной немцами Второй Мировой) написал Томас Манн. Но у нас свой опыт. В том числе – литературный.

… В жизни мне встречалось не так много ницшеанцев. Один из них –бледнолицый паренёк по имени Данила. Как-то его любимый микс – героин и водка – оказался несовместимым с жизнью. Больше о нем нечего сказать. Другой был банкир, ветеран спецлужб, натура артистическая и авантюрная. Кроме Ницше, он верил Марксу. Ну и, конечно, великолепный Лимонов, который говорил так: «В стенах военной тюрьмы, в плену, я говорю жизни “да”, я с Ницше. Сегодня мой сокамерник Алексей сказал: “Я встану на колени только перед Богом”. А я и перед Богом не встану на колени. Таковы уроки Ницше».

Русский след

«Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать», — писал Розанов.

Вообще-то у Ницше так: «О, братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!». То есть «Падающее подтолкни». Но цитируют его обычно в безжалостной версии, и тому есть основания.

И еще: Ницше не считал себя немцем, он считал себя ну не то что русским – славянином. С гордостью рассказывал семейную легенду – о том, что род его идет от польского князя Ницкого: «Я чистокровный польский дворянин, без единой капли грязной крови, конечно, без немецкой крови». Мог, правда, и заявить: «С другой стороны, я, может быть, больше немец, чем им могут быть нынешние немцы, простые имперские немцы…» (Э.Паунд называл его тевтополяком) Ему нравилось, когда за границей его принимали за поляка. В отрочестве он горько оплакивал взятие Севастополя англо-французской армией во время Крымской войны, «так как любил всех славян и ненавидел революционных французов» (пишет его биограф Д. Галеви). В юности – перекладывал на музыку стихи Пушкина. Получались романсы.

Славян Ницше ставил высоко и в политическом плане. Предрекая в будущем союз европейских народов, утверждал: «Власть делят славяне и англосаксы. Европа – в роли Греции под владычеством Рима». Или в другой интересной конфигурации: «Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, […] будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил».

Во второй половине 1880-х, «когда начиналась слава русских романистов, Ницше интересовался поэтами этой новой, сильной и тонко чувствующей расы, обаяние которой всегда действовало на него» (Д.Галеви). «Целиком и полностью верю Вам в том, что именно в России можно “воспрянуть духом”…» (из письма Г.Брандесу от 20.10.1888. Здесь и далее цитаты из писем Ницше в переводе Игоря Эбаноидзе).

Открыв случайно «Записки из подполья», этот «жуткий и жестокий образчик высмеивания максимы […] набросанный, однако, с некоторой лихостью и упоением превосходства силы», Ницше почуял «инстинкт сродства».

В «Записках из Мертвого дома» он находил подтверждение своим представлениям о преступниках как о сильных людях, попавших в беду. Он внимательно читал «Идиота» и конспектировал «Бесов». Да и сам будто вышел из поношенного костюма Роди Раскольникова. Или из исповеди Ипполита Терентьева (см. роман «Идиот»). А может быть, отсюда: «Жалеть! Зачем меня жалеть! — вдруг завопил Мармеладов, вставая с вперед протянутой рукой…- Да! Меня жалеть не за что! Меня распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судья, распни и, распяв, пожалей его!»

«Достоевский — это единственный психолог, у которого я мог кое-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни», — говорил Ницше. И еще: «…странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым сокровенным инстинктам». Русский писатель, несмотря на сродство, и в самом деле – противоречил. Для Достоевского «Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования…». А у Ницше так: «Что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство». Последнее искушение Заратустры – это как раз искушение состраданием, которое он выдерживает с честью – на крики о помощи не ведется.

Притом само страдание он считал аристократичным: «Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет». «Культ страдания, великого страдания – разве не знаете вы, что только этот культ вел до сих пор человека ввысь». Он много страдал, он падал, его поддерживали и ему сострадали. Свои страдания он учился переносить с «русским фатализмом».

Но вот почему он решил, что сострадание – это своего рода сладострастие, что «вид страдания доставляет удовольствие, причинение страдания доставляет еще большее удовольствие» — сказать трудно.

Оба они, Достоевский и Ницше, любили Христа. Каждый по-своему. Любовь Ницше была причудливой. Он называл Его «идиотом» (хочется верить – думая о романе Достоевского) и «интересным decadent». Сожалел о том, что рядом с Христом «не было какого-нибудь Достоевского […] того, кто умел ощущать захватывающую прелесть в сочетании болезненного, возвышенного и детского». Притом считал Христа самым благородным человеком и единственным христианином.

Ницше происходил из династии лютеранских пасторов и когда-то собирался пойти по тем же стопам. Изучал теологию и вдруг решил возвратить билет. Разуверился. Да так, что разоблачал, обличал и слал проклятия христианству яростно и непрерывно. Атеизм, говорил он в «Ecce homo» (1888), «вытекает у меня из инстинкта».

Ему нравился «Герой нашего времени»: «Совершенно чуждое мне состояние – эдакая западноевропейская пресыщенность: описано совершенно очаровательно, с русской наивностью и подростковой умудренностью…» Владимир Соловьев, кстати, считал Ницше «ближайшим преемником» Лермонтова обуреваемом теми же демонами кровожадности, нечистоты, гордости.

Из «Отцов и детей» Ницше извлек «нигилизм петербургского фасона», «что означает истовую веру в неверие, готовую принять за это любые муки». В его словоупотреблении – нигилист (почти) то же, что декадент.

Гоголя он ставил в ряд великих поэтов (вместе с Байроном, Мюссе, По, Леопарди, Клейстом). Толстого, как и Христа, называл декадентом. С азартом конспектировал его книгу «В чём моя вера?». А потом, работая над «Волей к власти», пересказывал кусками.

Был еще русский философ с необычным именем Африкан Шпир (1837-1890), чью работу «Мышление и реальность» Ницше проштудировал. В «Человеческом, слишком человеческом» (1878) он говорит о Шпире как о «выдающемся логике», не называя его по имени, но благосклонно цитируя. Толстой тоже высоко ценил Шпира, с которым они вместе обороняли Севастополь.

Но не только книги мостили Ницше путь к России. Он чуть было не женился на старшей дочери Герцена Натали, вроде бы она ему подходила во всём, кроме возраста: «Но и ей 30 лет, было бы лучше, будь она лет на 12 моложе». С творчеством отца несостоявшейся невесты он тоже был неплохо знаком.

А в 1882 году образовался любовный треугольник, не первый в жизни Ницше: он был влюблен в жену Вагнера Козиму. На этот раз стороны треугольника, кроме Ницше, составили 20-летняя Лу Саломе, дочь русского генерала, и его друг, философ Пауль Рэ. Их отношения позиционировались как чисто дружеские: они предполагали жить коммуной (как какие-нибудь социалисты!) и духовно воспарять и/или заглядывать в бездны.

Ницше восхищался Лу: «…ее чуткость к моему способу мыслить и рассуждать поразительна»; «…она зорка, как орел, и храбра, как лев, при этом она еще совершенный ребенок, которому, может быть, не суждено жить долго». Ему нравилась наивность Лу, в которой «для наблюдателя – так много очарования! Умна она необычайно …». Они вели долгие разговоры. Она читала Ницше «Демона» и «Мцыри».

Сестра Ницше, Элизабет Фёрстер-Ницше, рассказывала, что брат, слушая повесть «Первая любовь» Тургенева, обратил внимание на эпизод с хлыстом («Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней рубец».) Отсюда вроде бы и происходит фраза, которую некая старушка дарит Заратустре: «Идешь к женщинам? Не забудь плетку!»

Но возможно, у этой знаменитой плетки иное происхождение: известна фотография, где Лу с плеткой (с хлыстом) сидит в повозке, которую должны везти Ницше и Паул Рэ… Чистой дружбы у них не получилось: оба они влюбились в Лу, звали ее замуж, ревновали ее друг к другу. «Только русские могли выдумать такую несуразицу и бесстыдство, как эта ваша жизнь втроем!», — возмущалась Элизабет. Правда, Лу уверяла, что не спала ни с Ницше, ни с Рэ.

Меньше чем через год их тройственный союз распался – во многом благодаря интригам Элизабет. После расставания Ницше называл Лу «воплощением абсолютного зла». Писал сестре то ли с сарказмом, то ли восхищаясь: «… она [Лу], так же как и Рэ, обладает одним чрезвычайно привлекательным для меня свойством, а именно – полнейшим бесстыдством в отношении себя, мотивов своих поступков и т. д. […] возможно, в каждую эпоху наберется не больше пяти человек, которым хватает этого свойства и вдобавок – духа, чтобы уметь выразить себя. К их числу относился Наполеон».

Переживая разрыв, Ницше начал с огромной скоростью писать «Заратустру» Часть первая была написана за 10 дней. Некоторые исследователи считают, что именно Лу стала прототипом Заратустры, хотя этот перс являлся ему и раньше – в глюках. Так или иначе, но Ницше, опять же в письме к сестре, подчеркивал: «… из всех знакомств наиболее ценным и продуктивным было с г-жой Саломе. Благодаря ему я написал «Заратустру»» В автобиографии «Ecce Homo», рассказывая о том, как он сочинял музыку к «Гимну жизни», пояснял с трогательным благоговением: «Текст […] есть изумительное вдохновение молодой русской девушки, с которой я тогда был дружен, — фрейлейн Лу фон Саломе».

Вопреки опасениям Ницше, Лу прожила достаточно долгую жизнь (1861-1937). В 1894-м она выпустила книгу «Фридрих Ницше и его творчество». А позже – воспоминания о нем «Опыт дружбы». (Потом она дружила с Рильке. Потом с Фрейдом. И о них тоже оставила воспоминания.)

3 января 1889 года в Турине Ницше увидел, как страдает лошадь, которую бьёт извозчик. Он подбежал, обнял несчастное животное и заплакал (он ведь был кавалеристом). Получилось очень по-русски. Будто эта лошадь от Некрасова («Под жестокой рукой человека…», 1859) попала в сон Раскольникова (1866), оттуда в Турин, к Ницше. И уже оттуда – к Маяковскому («Хорошее отношение к лошадям»,1918).

Такого испытания состраданием Ницше не смог выдержать. Оставшиеся годы жизни (до 25 августа 1900 года) он провел по ту сторону разума: почти ничего не помнил и не понимал. И не мог знать, как его сочинения встретили в России, в этой привлекательной (особенно издалека) и так много обещающей стране… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>